а это - еще один повод для расстройства.

[2691]

наверное, где-то внутри у меня сидит огромное самомнение, иногда - абсолютно беспричинное. я злой на себя, только на себя, и мне обидно-обидно-обидно, хотя - сам дурак, сам виноват....вычитывать лучше или прорабатывать, или еще что-то.(
моё внутреннее и полудохлое самомнение перекрыто тем, что я_не_справился. совсем.(((

Кто ты, рыжая?

Кто ты, рыжая?

Песок под босыми ногами был горячим, почти обжигающим. Я бежала по узкой, золотисто-охристой полосе земли, вьющейся между белыми, выжженными солнцем, скалами и кобальтовой гладью воды.
Пахло водорослями, солью. От набегающей тени врассыпную бросались пугливые крабы, а чайки над головой сварливо бранились, заботясь лишь о своих перьях.
Лежащее на пути бревно, белое, как обглоданная кость, я перепрыгнула лихо, с дурашливым хохотом. А потом замерла, чутко вслушиваясь в звуки берега.
Мама любила спрашивать о том, как звенят полуденные волны, кого напоминает семенящий по золотистым крупицам краб, и сколько камней надо кинуть в море, чтобы разбудить Правителя Глубин.
Часто её вопросы становились совсем непонятными, и медузы превращались в "живые капли белого света", а морские коньки - в "соленые статуэтки".
За те три года, что я себя помню, мама на все расспросы – зачем? почему? - отвечала одно: "Ты поймешь". Пришлось свыкнуться с этой мыслью; такие же слова мне говорили все, кто жил в Развалинах.
Сейчас изъеденные соленым ветром скалы скрывали утопающие в песке обломки огромного здания. Массивные колоны, осыпавшийся купол, стены, теперь служившие лишь слабым напоминанием о былом величии храма.
Дальше, за терракотовыми каменными останками, резала взгляд пустыня, тянувшаяся на все стороны света и казавшаяся бесконечной...
Но сейчас, стоя на берегу, я не видела ничего, кроме белого хребта скал, постепенно затухающего и переходящего в пологий, стекающий языками в море, каменистый пляж.
Обычно там проходили мои "уроки".

- Сегодня твои волосы станут змеями, - мама сидела, подвернув под себя ноги и разложив на ярком платке с десяток раковин, дерзко топорщившихся бело-коричневыми перьями.
Я опустилась рядом. Впереди шелестело море; мама любила приходить сюда, на стык скал и пологого берега, где каменные плиты уходили в воду, зеленея на границе бархатистыми, как кошачья шерстка, водорослями.
- А одежда будет, словно осенний лист, - молча переложив несколько раковин, словно в их беспорядке был какой-то смысл, мама подняла на меня глаза, - привет, малыш.
Моя жизнь длилась три года; до этого все скрывалось в белом, солнечном мареве и черных строках, мелких, возникающих из дымки и исчезающих еще до того, как успеваешь уловить их смысл. А когда я пыталась хоть как-то продлить эти видения, задержать в памяти незнакомые буквы – начинала болеть голова.
Мама говорила, что у неё было так же. "Что, никакого детства?" - вздорно спрашивала я, хмурясь и кусая губы. Злило то, что у меня вместо воспоминаний - белый туман, горячий и опаляющий, как пустынный ветер.
Кроме нас в развалинах жило еще около двадцати человек. И моих ровесников среди них было мало. Один, темноволосый, молчаливый Таай, на все расспросы отвечал, как и мама:
- Ты все поймешь, Лимья. Обещаю. Пойдем ловить крабов?
Близнецы, Эхора и Шаат, хитро переглядывались и качали головами:
- Всему свое время, рыжая.
Мне хотелось накричать на них, и тогда я убегала на берег, бродила вдоль линии скал, такой же бесконечной, как пустыня, пинала камни, пугала чаек. Или просто сидела, вытянув ноги навстречу прохладным волнам, пытавшихся облизнуть соленым языком колени.

- Ты нравишься Тааю, - мама улыбнулась и отвела с лица широкую рыжую прядь; ветер растрепал её прическу и теперь играл с волосами. Они пахли горячей пылью и немного – анисом. Этот аромат – первое, что я помню в своей жизни. Мама склонилась надо мной тогда, и шелковистые прядки защекотали мне нос.
- Просыпайся, малыш…
- А?
Я моргнула. Над головой издевательски смеялись чайки, а в маминых глазах мешались смех и капли укора. Она смотрела на меня, чуть склонив голову набок. Ветер мягко трогал широкие и тонкие рукава её платья, а в уголках широкого рта таилась улыбка.
- Таай – зануда.
- Знаешь, Найхо бы сказал о нем точно так же, - мама слегка прищурилась.
- Откуда я знаю, что он мог сказать, если ты ничего не рассказываешь, - ответ прозвучал, наверное, слишком резко; но все, что я знала об отце - он был смешливым, любопытным и кудрявым. И тоже рыжим, непокорность моих завитков – от него.
Мама слегка поежилась от порыва ветра, с едва уловимым привкусом влаги, и посмотрела на восток. Зеленовато-карий взгляд стал отрешенным, словно её не было на прогретом летним солнцем берегу. Между нами повисла тишина, сухая, горькая, как желтовато-сизая трава, растущая между каменными плитами во дворах развалин.
- Мама…?
- Детские слова, скрытые туманом, лепет сумасшедшего, и разгадать его – понять себя, понять судьбу.
- О чем ты? – потянувшись, я осторожно коснулась худенького, затянутого белым льном, плеча.
- Песок, песок. Среди песка – мы; дорога петляет между слов. Твоя – не видна, и лабиринт, его стены - знаки, смыслы!
Моя ладонь сжалась на мамином плече чуть сильней. Казалось, она ничего не видит, находится – не здесь, не рядом, а где-то очень далеко. Треугольное, кошачье лицо заострилось еще больше, и глаза, так похожие на мои, были пустыми.
- Ты должна понять, Лимья. Найти ответ, - мама отвела взгляд от наливающегося предштормовой густотой горизонта.
- На… что?
- На то, кто ты есть. Иди, - плечо под ладонью дернулось, сбрасывая мою руку, - ты вернешься – но только с ответом! Без него – не приходи!
Я резко поднялась на ноги, попятилась. Мама уже не смотрела на меня, словно была на берегу только она – и её раковины.
Чайки смеялись.

Волосы стали змеями; пряди липли к лицу, лезли в глаза. Налетевший с моря ливень мгновенно промочил одежду, а скользкие камни подворачивались под ноги, норовя скинуть меня в сердитую, зло шипящую воду.
Когда шторм докатился до берега, я уже ушла далеко. У горизонта серебристо-багровыми линиями извивались молнии, а рокочущие волны с каждым ударом прибоя забирались все дальше и дальше на землю.
Спрятавшись за большим, угловатым камнем, я села на холодный песок, обняла колени, пытаясь хоть как-то согреться.
В голове шумело, и кровь стучала в висках крохотными барабанчиками, назойливыми, не утихающими.
- Среди песка – мы… - мамины слова сами слетели с губ. Закрыв глаза, я уткнулась лбом в колени. Под опущенными веками царила темнота. И из неё, сами по себе, проступали смазанные, туманные видения.
Огромный храм был заполнен солнечным светом, и, стоя посреди зала, тянувшегося во все стороны, я слышала сухой шелест песчаного моря вокруг, волнующегося под касаниями ветра. Вокруг меня бесшумно ступали босыми ногами по каменным плитам люди – в белых, тонких одеждах. Как у мамы, как у всех нас, кто жил в развалинах.
Люди несли в руках книги, держа их бережно, словно те были маленькими детьми. Или хрупкими фарфоровыми куклами.
Я стояла невидимая, прозрачная, позволяя течь сквозь себя солнечному свету. Мне казалось, что я сама – книга, в переплете темной кожи, с желтоватыми страницами, и чьи-то ласковые пальцы листают меня, касаются трепетно и нежно.
Мне было хорошо здесь, под высоким, стремящимся к ослепительно голубому небу, куполом. Я видела, как уходили люди, как таяли их тонкие белые силуэты, а книги оставались – среди света и шелеста пустыни…

Где-то рядом, словно на расстоянии вытянутой руки, сердито рыкнул гром. Меня окатило холодными брызгами – волны добрались почти до самых скал, швыряя вперед себя неопрятные космы водорослей, палки, дохлую рыбу, и мой камень уже не дарил спасения. Я поднялась на ноги.
- Моя дорога – не видна… Кто я есть? – слова казались бессмысленной глупостью.
Мама все три года задавала странные вопросы, которые пугали, сбивали с толку, злили – но ответы на них находились. Всегда.

Прижавшись спиной к холодному выступу, забравшись выше набегающих волн, я смотрела на шторм, на бесконечные ряды белых гребней, тянущиеся до горизонта. Кто я есть? Ли-мья, странное имя, рыжие волосы, сумасшедшая мама, задающая странные вопросы, вся жизнь – среди развалин древнего храма, купол которого осыпался, щерится обломками…
И уже не тянется вверх, пряча под своим сводом книги. И самих книг – нет.
Я закрыла глаза.
Шторм приближался, и молнии змеились по небу, темному, как ночью, оставляя серебристые, холодные отсветы на опущенных веках. Ветер бил по плечам, пытался столкнуть с крохотного скального выступа, на котором я стояла, сбросить в подступившие вплотную волны, жадные, холодные, готовые проглотить меня и унести вглубь моря, сделать своей. Навсегда.
Кто я есть? Рыжая Лимья, вздорная, резкая – как отец. Находящая ответы на вопросы мамы, всегда. Детские слова, занесенные туманом. Моя дорога – не видна, она – лабиринт. Стены, за которыми прячутся смыслы.
Снова вспомнился солнечный свет, пронизывающий храм, и шелест книжных страниц. Он мягко накрыл меня, обвился, спрятал от грохота шторма – и стук сердца словно стал одним целым с этой тихой мелодией. Будто я была книгой, прячущей в себе смыслы и знаки, и меня листали, мягко касались пальцами страниц, расплетали вязь слов и угадывали, что я прячу в себе.
Молния ударила где-то рядом, волны накинулись на каменистый выступ, сбили меня с ног, спутав по рукам и ногам, и потащили за собой, в аспидно-серую, жадно распахнутую пасть моря.

Песок мерцал под палящим светом дня, и казалось, что среди янтарных дюн раскидано бесчисленное множество крохотных драгоценных камней, ловящих и дробящих потом солнечные лучи.
Одежда уже давно высохла и липла теперь соленой коркой к телу, неприятно царапая кожу.
Меня ждали. Все. Собравшись во дворе развалин, у широкого и глубокого, сухого уже давно, фонтана, все те, кого я знала последние три года, ждали меня.
Таай, Эхора и Шаат, мама, тяжелый и плавный Нар, острая на язык, злая Цаньи, остальные. Они смотрели, как я медленно иду к ним по каменным, растрескавшимся от времени плитам. Молчали.
А за их спинами я видела терракотовые стены с провалами окон, разрушенный купол, с прорехами, как в старой ткани. И с каждым шагом, казалось, эти дыры затягиваются, осыпающаяся кладка уступает место лазурной мозаике, такой яркой, что больно смотреть.
В тишине, повисшей над двором, было слышно, как перекатывает свои волны за спиной пустыня.
- Кто ты, Лимья?
Мама выступила вперед, и в её глазах, зеленовато-карих, больших, как у олененка, я видела своё отражение. Измочаленное штормом, побитое, с колтуном вместо волос, в разорванной одежде.
- Слово, скрытое туманом, - мой голос был похож на хрип, на клекот воронья, - смысл, что скрыт в лабиринте.
- Ты нашла свой смысл?
За маминой спиной сжал перед собой ладони Таай - молчаливый, скупо дарящий мне улыбки. Я знала, кто он. Я знала, кто Эхора и Шаат, маленькие, фарфорово-бледные, с резкими мазками синих глаз. И кто – Цаньи, я тоже знала.
- Сначала ответь… - опущенные веки прятали меня от чужих взглядов, - где мой отец.
- Он уплыл. Давно. Это его призвание, его смысл, - мама шагнула вперед, - Лимья. Кто ты?
От улыбки заболели соленые, обветренные губы.
- Ваша дочь. Дочь Загадки и Приключения.
Купол за спинами стоявших напротив меня дрогнул на мгновение, поплыл в дымке, и будто бы я увидела тот последний, неровный камень, с белыми прожилками по синей глубине, становящийся на своё место.
Таай – сын Трактата по искусству Войны и Дневника придворной Империи Льян, засмеялся. Полный, лысоватый Нар, гроссбух казначейства в городе Кеаль, хлопнул в ладони. Цаньи прикрыла глаза. Она была – списком казненных во время мятежа Двенадцати лесов, но на её узких и бледных губах я видела улыбку.
Мама протянула мне руку – маленькую, как у ребенка.
- Зачем мы здесь? – моя ладонь была больше – отцовская, с короткими, цепкими пальцами.
- Мы остались здесь памятью. Хранителями, - ответил Таай. Он улыбался, запустив пальцы в ворох светлых волос.
- Хранителями… - я смотрела на терракотовые стены впереди, на оконные проемы, затягивающиеся золотыми витражами.
Таай кивнул.
- Я рад, что ты нашла себя, Рыжая. Мы ждали этого, - он замолчал, и я смотрела на него, сжимая в ладони мамины пальцы, ожидая чего-то… чего-то непривычного. Ведь я – нашла себя, а значит, вся прошлая жизнь, эти три года – были чужими. Так?
Сын Философии и Придворных записей шагнул ко мне, наклонился… Коснулся сухими губами моей щеки и выпрямился.
- Пойдем ловить крабов?