forever nowhere

А луна сегодня - безумная.
Налита старым золотом, нетороплива и степенна. Поднялась из-за горизонта, полная, чарующая, и катится по небу, промерзшему и ясному.
У меня зажжено четыре свечи, лекарство, заваренное едва теплой водой, и дрожащие ладони.
Я смотрю на луну и мне чертовски хорошо, несмотря на действительно высокую температуру.

Меня посещают мысли о смене жилья.
Еще одну зиму в таком холоде я не хочу пережидать.((

чтобы на ночь у всех было чудесное настроение.))

Пишет  Diary best:

Конкурс на лучшую запись месяца!

Пишет  Hell Writer:

а что делают кузнецы?
правильно! Бронелифчики!
даже у Оглафа где-то был комикс про кузнеца и женскую броню.
итак! Полнофункциональные доспехи для прекрасных дам!

выпьем же за развитие РИ в России!

купить это дело можно на етси

URL записи

Не свое | Не Бест? Пришли лучше!

URL записи

***
Као родился калекой. Его мать, Али, Танцующая с Весенним Бризом, молча расплакалась, когда коснулась дрожащими пальцами безвольных крохотных крыльев новорожденного. Отец, Шэи, Говорящий с Штормами, сжал губы в тонкую линию.
- Избавьтесь от него, - прошептал дядюшка, брат Али. И задохнулся, когда крепкий кулак молодого отца с силой впечатался ему в солнечное сплетение.
- Нет.
Больше Шэи не сказал ни слова в тот день.
У его сына были материнские глаза - лазурные, как осеннее небо, и отцовские волосы - светлые, отливающие липовым медом. Маленькие крылья, когда малыша отмыли, переливались на солнце солнцем и золотом, и летний ветер ласково трепал мягкие перышки.
Семья отвернулась от Али и Шэи; среди таи'раи, Знающих Небо и Детей Ветра, не признавали калек.

Свою первую свирель Као вырезал из синего тростника, растущего на берегу маленького горного озера, окруженного со всех сторон мшистыми, искусанными ветрами, скалами.
Он часто приходил сюда, убегая от жалостливых и презрительных взглядов других таи'раи.
Мальчик не умел играть, но ветер нашептал ему на ухо, как ставить пальцы, и подсказал самую простую мелодию, похожую на перезвон капели по крышам города.
Као играл для неба, но то молчало. Оно никогда не отвечало маленькому калеке, и каждый раз отчаяние поднималось тягучей, горькой волной в груди, и ярко-синие глаза темнели.
Но как мальчик не старался, он не мог его разлюбить - холодное и ясное, своевольное и ослепительное, запретное и недоступное.

У Али и Шэи больше не было детей - они любили своего единственного, искалеченного сына так сильно, как могли, и это чувство наполняло маленькую семью надеждой.

Когда молодой таи'раи ощущал в двадцать первый раз в своих крыльях зов Зимнего Ветра, он должен был пройти Танец Холода - подняться пешком на вершину хребта Ки-тао, провести там ночь и еще один день, и к закату следующего - слететь вниз, победив мороз и дикие ветра.
Возвращались - не все.

Као играл на флейте. Мелодия кружилась вокруг него осенним листопадом и вихрем колких снежинок, водоворотами капель и солнечным светом.
Ветер слушал, свернувшись на плечах и мягко перебирая светлые волосы таи'раи.
Калека отнял флейту от губ.
- Я видел сегодня, как плачет мама...
Ветер коснулся его щеки прозрачными и тонкими пальцами, стирая невидимые слезы.
- А отец снова молчит.
...синее озеро отражало небо. Као казалось, что на самом деле сверху просто упал осколок, разлетелся каплями по камням и так и остался в горах.
...вчера он встретил Первый рассвет в тринадцатый раз. Его крылья ни разу так и не раскрылись.
- Я не плачу.
Плакала - мама. И ветер.
- Не надо. Я сыграю тебе еще...
Над водой взметнулась мелодия - сломанный тростник, разбитая чашка, слезы - по щекам, и холодные ладони.
Ветер обнял Као за плечи и невесомо тронул золотые перья искалеченных крыл.
Плакала флейта, и в городе Семи Ветров плакала Али, Танцующая с Весенним Бризом. И молчал поседевший Шэи, Говорящий с Штормами.

Через три зимы в плечо Као впервые ударил камень.
Он смолчал.
А наутро ушел к Ки-тао.
Глаза Али были сухи. Она сжимала ладонь Шэи, и они верили - их сын вернется.

Глаза у Неба были такие же лазурные, как у золотокрылого калеки. Он стоял, сцепив побелевшие от холода руки, и ловил губами редкие снежинки.
Вокруг метался ветер, и в его шепоте Као слышал страх и беспокойство.
- Все будет хорошо, - шепнул таи'раи, никогда не ловивший дыхание небес, и шагнул вперед.
Я люблю тебя...
... как любит сын - свою мать.
... как воин - оружие.
... как море - прибрежный песок.
... как солнце - землю.
Я прикован к земле...
... как раненый зверь.
... как безмолвный камень.
... как осколок небес, ставший озером.
Дрожат от холода руки.
Као смотрит в лазурные и холодные глаза. Он обязательно вернется в Город Семи Ветров.
По-другому не может быть.
Небо молчит.
И кладет свои ладони в тронутые инеем руки.
Ветер плачет. И смеется.

По щекам Али текут слезы, когда она босиком бежит по улице навстречу сыну.
- Не плачь, - говорит Као, родившийся калекой, и обнимает мать руками и крыльями.
- Я вернулся, - говорит Као, Ладони из Льда, и улыбается отцу.
Али смеется. Ветер пляшет.

Докладываю.)
Багаж мне вернули, все целое, зато, когда ехал за ним, умудрился оставить ключи в комнате... так что замок мы с соседом в нафиг расковыряли, его теперь менять надо.
Трам-пам-пам.
И адов холод в доме.

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

Дверь в мой Дом

читать дальшеИзморозь покрывала проржавевшие фюзеляжи, а песок и чахлая трава под ногами побелели. Девочка шла петляющей тропинкой, безжалостно сжатой остовами самолетов, и каждый шаг отдавался похрустываньем льдинок. Беспомощные теперь, властители неба нависали со всех сторон, отбрасывая в вечернем свете зловещие тени.
Каким чудом все это не разваливалось, девочка, которую звали Пружинкой, не знала. Она остановилась перевести дыхание и тут же поежилась. От холода не спасала даже лётная куртка - ветер неумолимо добирался до тела. Это было верным знаком – она не сбилась с пути и приближается к запретной части кладбища.
Последнее пристанище самолётов было огромно. Крот, крепкий, слепой, сварливый старик, некогда подобравший Пружинку и остальных, рассказывал, что много лет назад здесь была авиабаза, но однажды с Севера пришли холода, и люди оставили эти места. Теперь самолеты, навсегда прикованные к земле, гнили и покрывались ржавчиной. Ветра превращали здания в груды камней, взлетные полосы зарастали травой, и горное плато стало теперь не то кладбищем, не то свалкой.
Вечерело. В горах не бывало сумерек - окровавленный диск солнца быстро нырял за вершины, и приходила ночь, слабо подсвеченная далекими звездами. Пружинке это было на руку, и она стояла, прижавшись к боку старого самолета, ожидая наступления темноты.
Узнай кто, что она пришла сюда…
Нет. Никто не узнает. Крот не позволял даже заикаться об этой, покрытой инеем, части кладбища.
Но Пружинка осмелилась нарушить запрет. Как и сейчас, крадучись, она прошла туда, где зубы принимались выбивать дробь и дыхание сразу становилось паром. Там, посреди льда и снега, она впервые повстречала Флейтиста.
У него были очень светлые глаза. Такой цвет Пружинка видела только в ясный полдень у белоснежных горных вершин.
Он сидел на снегу, скрестив ноги; пёстрое пятно на белой земле. И улыбался, словно только и ждал девочку, в нерешительности застывшую в тени широкого крыла.
- У меня редко бывают гости… - голос Флейтиста прозвучал совсем рядом, хотя до него самого было три десятка шагов. - Я рад. Иди сюда?
Он поднёс к губам тонкую флейту, белую, полупрозрачную. Музыка, поначалу тихая, звучала все громче и громче… или это Пружинка сама подходила ближе?
- Кто ты такой? - спросила девочка, стряхивая с себя наваждение. Она была готова в любой момент сорваться с места.
- Я живу здесь, - послышался мягкий голос, хотя флейта все еще была прижата к губам, - Здесь и немного в другом месте.
Крот рассказывал про это место. Пугал им. В его историях туда попадали нарушившие запрет, те, кто осмелился зайти на чужие земли. Туда ушёл Жук - их младший брат, когда-то.
Флейтист же говорил совсем иное.
В его историях мир казался другим.
Флейтист говорил о волшебном городе, звонком и прозрачном, о хрустальных деревьях, пронизанных солнечным светом, о счастливых семьях, собирающихся за одним столом, о покое и тихой песне, которую мороз рисует на оконных стеклах.
А однажды он отвел Пружинку на самый край кладбища, где плато кончалось обрывом. Раздвинув снежный туман, Флейтист показал ей город – тот лежал внизу, маленький, как игрушка из раскрашенного стекла. Далекий, манящий…
- Он может стать твоим, - услышала девочка, уходя. Но не обернулась.
Даже в самые лютые морозы её лицо грели лучи другой мечты. Мечты с костями из металла и дерева, живущей в ритме единого сердца, дышащей огромными медными котлами. Пружинку манило место, где покоя нет и не будет, где тишина рвется острым стаккато шестерней и деталей. Громадный зверь, живущий пламенем, что горит в сердцах тех, кто поселился в нем.
Об этом месте ей, Галке и Дождю рассказывал Крот. Вечерами, когда семья жалась у костра в полуразвалившемся ангаре, старик любил, сложив руки на животе и слепо глядя в огонь, начать вспоминать. Он повторялся и путался, мог надолго замолчать, но дети слушали завороженно, никогда не торопили. Вся их жизнь выросла вокруг этих историй. Все трудности поисков, длящихся не один год, были ради одной мечты: поднять на крылья старый самолет и улететь Домой. Так называл заветное место Крот.
Машину им пришлось собирать буквально по кусочкам, находя среди ржавых обломков рабочие детали и соединяя их под придирчивое брюзжание Крота. С фюзеляжем и крыльями повезло - их нашли почти не тронутыми. Уцелевшее топливо чудом отыскалось в одном из дальних ангаров, а двигатель, следуя указаниям старика, кропотливо собрала Галка.
Вести машину должен был Дождь. Последние полгода он дни напролет просиживал в кокпите вместе с Кротом, разучивая сложные цепочки действий. Полёт должен был стать проверкой для всех.
Пружинка встряхнулась, отгоняя морок воспоминаний. Уже совсем стемнело, и больше медлить было нельзя. Девочка осторожно двинулась вперед.

- Я не ждал тебя сегодня.
Рука Пружинки замерла в волоске от старой воздушной карты. Голос, прозвучавший за спиной, был холоден и насмешлив.
- Не люблю, когда крадут мои вещи.
- Она не твоя, - девочка обернулась через плечо. Флейтист улыбнулся. На пестрых лоскутах одежды оседал иней.
- Но и не твоя.
- Дай мне уйти, - Пружинка сомкнула пальцы на ломком краю бумажного листа. Музыкант качнул головой.
Девочка беспомощно сжала кулаки. Никто из детей не знал, где находится Дом, а Крот не мог провести. Упрямый слепой хорохорился, говорил, что помнит направление, но Пружинка не верила в эти слова. Однажды старик рассказал, что в его разбившемся самолёте был план воздушных коридоров, но дети так и не смогли его найти. Пружинка не думала даже, что карта уцелела, пока Флейтист как-то не предложил прогуляться по его владениям. Именно тогда, в покосившемся от старости ангаре, она увидела на стене пожелтевшую карту, точь-в-точь такую, как рассказывал Крот. Решиться на кражу было сложно, но Дом снился ей каждую ночь, и девочка не могла не попытаться. И сейчас отступать было нельзя.
- Но я могу предложить тебе сделку, - Флейстист продолжал улыбаться, - даже не сделку. Подарок.
Он прошел мимо девочки, снял со стены карту и принялся скатывать ветхую бумагу в трубку.
- Чего ты хочешь? - тихо спросила Пружинка, наблюдая за ним.
- Пойдем со мной. И можешь отнести это своей… семье.
Девочке показалось, что воздух наполнился ледяным крошевом, рвущим горло и легкие. Мир заволокло пеленой, сердце сжалось. Отказаться от мечты, остаться здесь? Ради…
Сзади заскрежетала старая дверь. Резкий звук вырвал из оцепенения, заставил обернуться. У входа стояло двое, и не узнать фигуры Дождя и Галки было невозможно. Флейтист исчез вместе с картой.

Лампа чадила нещадно. Пружинка зябко куталась в одеяло. Девочка никак не могла согреться, и даже сейчас, она все еще продолжала стоять посреди ангара. В ушах звучали слова Флейтиста.
Крот не ругался и даже ничего не сказал, но это этого молчания было в разы хуже.
Дверь скрипнула несмазанными петлями, и Пружинка вскинула глаза на вошедшего.

Дождь был самым старшим из детей. Высокий, жилистый, спокойный и надежный, он заботился о других, защищал. Мальчик говорил немного, но всегда по делу. Когда однажды Пружинка заблудилась, он нашел её, привел обратно и спас от гнева Крота. Сейчас Дождь принес немного еды.
- Мы испугались за тебя.
- Прости…

Галка всегда улыбалась. Легко, уголками губ, но искренне. Она переживала из-за любой ссоры, пыталась всех помирить. На пальцах девочки были мозоли от инструментов, а в карманах куртки позвякивали мелкие детальки. Войдя в комнату, она бросилась к Пружинке, крепко обняла.
- Всё будет хорошо, сестрёнка! Ты не бойся! Дядька Крот скоро успокоится, подожди чуть-чуть. Мы уже почти закончили, скоро улетим, и тебя ни за что, ни за что! не оставим. Только не спорь с Кротом…
- Не буду… спасибо тебе, Галчонок.

Крот любил детей, как умел. Резкий, едкий, он говорил, что нашел четверых малышей много лет назад возле разбившегося в горах дирижабля. Других выживших не было, и старик взял детей под опеку. Слепой, он рассказывал им о мире, подарил мечту, нещадно бранил за любые шалости, учил разбираться с механизмами. Без него они не выжили бы.
Тяжело опираясь на трость, он вошел в комнату, грузно опустился на кривоногий табурет.
- Ты меня расстроила. Дура. Я говорил, что нельзя ходить туда. Я часто вам врал? Ты могла пропасть навсегда! Благодари Дождя - успел. Ничего, посидишь под замком - поумнеешь, а там лететь. Но если все поняла - так и скажи. Враньё я почувствую. Молчишь? Ну-ну, молчи. Гордая дура. Захочешь поговорить - покричишь.

Лампа давно погасла, еда стояла нетронутой. Как пригоршню мелких гаек, Пружинка перебирала воспоминания о семье. Любимые, самые лучшие на свете, они наполняли её, словно солнечный свет. По щекам девочки текли слезы, но она улыбалась. Внутри неё родился луч света, в котором танцевали пылинки, он рос и рос, заполняя собой всё и являясь всем.
Пружинка подошла к двери, забарабанила по ней кулаками, а потом кинулась на шею Кроту, расцеловала старика в щеки, заросшие клочковатой бородой, и пообещала, что теперь всё-всё будет хорошо. На улице была глухая полночь, но Пружинку это не остановило. Маленьким растрепанным вихрем она выбежала под падающий снег и исчезла в темноте. Никто не успел ничего понять, а девочка уже вернулась, бережно прижимая к груди бумажную трубку. Когда Дождь развернул её и описал Кроту, старик схватился за сердце. Он узнал карту.
На севере собирались тяжелые тучи.

Она ушла рано утром, когда мир делился на золотое и черное, и первым были утренний воздух и земля под ногами, вторым – молчаливые останки самолетов. Никто не мог подумать, что это случится, а она все равно ушла.
Пружинка, больше всех мечтавшая о полете, Пружинка, сделавшая его возможным, она вышла к опустевшему ангару, дававшему приют семье многие годы. Слышался напев флейты, в воздухе носились мелкие снежинки. Флейтист ждал её. Взобравшись на крышу по ржавой лестнице, девочка села рядом с ним. Пальцы музыканта были похожи на лапки пауков, тонкие и ловкие, они мягко двигались по истощенному телу флейты, и музыка обвивалась холодным туманом.
Пружинка смотрела на запад.
- Пойдём?
- Подожди… - едва слышно ответила девочка, - Я должна увидеть.

С земли улетающий самолет казался игрушечным. Пружинка видела, как он покачивается на воздушных потоках, и всякий раз, когда крылатый силуэт опадал вниз – обрывался и стук сердца. Но лишь на мгновение, ведь самолет рвался вперед. За его хвостом собиралась, но никак не могла разразиться снежная буря. Тучи зло клубились, и девочка ясно видела, что их танец подчиняется тягучей, тяжелой музыке флейты.

Дождь был предельно сосредоточен. Его глаза остекленели, а руки двигались заученными па. Галка плакала навзрыд, а смертельно бледный Крот, сжавший, как горло врага, тонкую бумагу карты, повернул лицо к иллюминатору. Никогда он так не проклинал свою слепоту. Самолёт набирал высоту, навсегда покидая кладбище.

Вблизи город не казался раскрашенной игрушкой.
Застывший, стылый, он хранил в себе затянутые голубоватой корочкой деревья, запорошенные снегом серые крыши, затянутые сизой пеленой инея окна. На улице никого не было. Флейтист остановился у двери одного из домов.
«Тебе сюда» - сказала его мелодия, и Пружинка молча вошла. Дальше по коридору была дверь, тонко звякнувшая, как льдинка, когда девочка толкнула её. Комната за дверью была почти пустая, голубовато-сизая, и в центре, за столом, сидело трое. Мужчина, женщина и маленький мальчик. Перед ними было приготовлено всё для чаепития, но никто не шевелился.
- Здравствуйте, мама и папа, - сказала девочка, опускаясь за стол. - Привет, Жук. Я не очень хорошо вас знаю, но, думаю, мы станем чудесной семьёй.
Лед беззвучно коснулся её ног, щиколоток, сковав их прозрачными кандалами, пополз выше.
- Знаете, у меня раньше была другая семья. Я вам обязательно про них потом расскажу!
Спину мгновенно обожгло холодом, заледенели руки.
- Я думала, что никогда-никогда с ними не расстанусь. Мне было страшно это представить! А еще у нас была мечта: улететь в волшебный Дом, лучше которого нет ничего на земле.
Лёд заторопился выше, обхватил горло ошейником. На щеках застыли слезы.
- Только, чтобы они улетели, мне пришлось остаться. Это ничего. Они - там. А значит… я… тоже… дома.

Тебе снились сегодня волны,
Они отливали лазурью,
И тонкое кружево пены,
Белело на темном песке.
Тебе снились острые мачты,
И чаячьи крылья враспашку,
Подхваченные ветрами -
С запахом соли и трав.
А мне снились белые горы,
Где скалы и лед, и морозы.
Где мерзнут от холода губы,
И стынет во флягах вода.
Во сне было стылое небо,
Тяжелое черными тучами,
И мечущиеся чайки,
Кричащие на грозу.
И ты просыпаешь в море,
Вдыхая шум волн и прибоя,
А я... не проснулся сегодня,
Замерзнув когда-то в горах.